Здесь приведены три отрывка из романа Саши Соколова. Первый - о белой лилии и чайке, которая ловит рыбу. Второй - о станционных смотрителях, которые вечерами читают Ясунари Кавабату. А третий о мимолетной книге - товарном вагоне
"Школа для дураков"
Где-то на поляне расположился духовой оркестр. Музыканты уселись на свежих еловых пнях, а ноты положили перед собой, но не на пюпитры, а на траву. Трава высокая и густая и сильная, как озерный камыш, и без труда держит нотные тетради, и музыканты без труда различают все знаки. Ты не знаешь это навер-ное, возможно, что никакого оркестра на поляне нет, но из-за леса слышится музыка, и тебе хорошо. Хочется снять обувь свою, носки, встать на цыпочки и танцевать под эту далекую музыку, глядя в небо, хочется, чтобы она никогда не переставала. Вета, милая, вы танцуете? Конечно, дорогой, я так люблю танцевать. Так позволь-те же пригласить вас на тур. С удовольствием, с удо-вольствием, с удовольствием! Но вот на поляну являют-ся косари. Их инструменты, их двенадцатиручные косы, тоже блестят на солнце, но не золотом, как у му-зыкантов, а серебром. И косари начинают косить. Пер-вый косарь приближается к трубачу и, наладив косу,- музыка играет - резким махом срезает те травяные стебли, на которых лежит нотная тетрадь трубача. Тетрадь падает и закрывается. Трубач захлебывается на по-луноте и тихо уходит в чащу, где много родников и поют всевозможные птицы. Второй косарь направля-ется к валторнисту и делает то же самое - музыка играет - что сделал первый: срезает. Тетрадь валторни-ста падает. Он встает и уходит следом за трубачем. Третий косарь широко шагает к фаготу: и его тетрадь - музыка играет, но становится тише - тоже падает. И вот уже трое музыкантов бесшумно, гуськом, идут слушать птиц и пить родниковую воду. Скоро следом - музыка играет пиано - идут: корнет, ударные, вторая и третья труба, а также флейтисты, и все они несут инструменты - каждый несет свой, весь оркестр скры-вается в чаще, никто не дотрагивается губами до мунд-штуков, но музыка все равно играет. Она, звучащая теперь пианиссимо, осталась на поляне, и косари, посрамленные чудом, плачут и утирают мокрые лица рукавами своих красных косовороток. Косари не могут работать - их руки трясутся, а сердца их подобны уны-лым болотным жабам, а музыка - играет. Она живет сама по себе, это - вальс, который только вчера был кем-нибудь из нашего числа: человек исчез, перешел в звуки, а мы никогда не узнаем об этом. Дорогой Леонардо, что касается моего случая с лодкой, рекой, веслами и кукушкой, то я, очевидно, тоже исчез. Я превратился тогда в нимфею, в белую речную лилию с длинным золотисто-коричневым стеблем, а точнее сказать так: я частично исчез в белую речную лилию. Так лучше, точнее. Хорошо помню, я сидел в лодке, бросив весла. На одном из берегов кукушка считала мои годы. Я задал себе несколько вопросов и со-брался уже отвечать, но не смог и удивился. А потом что-то случилось во мне, там, внутри, в сердце и в го-лове, будто меня выключили. И тут я почувствовал, что исчез, но сначала решил не верить, не хотелось. И ска-зал себе: это неправда, это кажется, ты немного устал, сегодня очень жарко, бери греби и греби домой. И по-пытался взять весла, протянул к ним руки, но ничего не получилось: я видел рукояти, но ладони мои не ощу-щали их, дерево гребей протекало через мои пальцы, через их фаланги, как песок, как воздух. Нет, наоборот, я, мои бывшие, а теперь не существовавшие ладони обтекали дерево подобно воде. Это было хуже, чем если бы я стал призраком, потому что призрак, по крайней мере, может пройти сквозь стену, а я не прошел бы, мне было бы нечем пройти, от меня ведь ничего не осталось. И опять неверно: что-то осталось. Осталось желание себя прежнего, и пусть я не сумел вспомнить, кем я жил до исчезновения, я чувствовал, что тогда, то есть до, жизнь моя текла интересней, полнее, и хотелось стать снова тем самым неизвестным, забытым таким-то. Лодку прибило волнами к берегу в пустынном месте. Пройдя по пляжу несколько шагов, я оглянулся: на песке не осталось ничего похожего на мои следы. И все-таки я еще не хотел верить. Мало ли, как бывает, во-первых, может оказаться, что все это сон, во-вторых, возможно, что песок здесь необычайно плотный и я, весящий всего столько-то килограммов, не оставил на нем следов из-за своей легкости, и в-третьих, вполне вероятно, что я и не выходил еще из лодки на берег, а до сих пор сижу в ней и, естественно, не мог оставить следов там, где еще не был. Но затем, когда я посмот-рел вокруг и увидел, какая красивая у нас река, какие замечательные старые ветлы и цветы растут на том и на этом берегу, я сказал себе: ты - несчастный изолгавшийся трус, ты испугался, что исчез, и решил обмануть себя, придумываешь нелепости и прочее, ты должен, наконец, стать честным, как Павел, он же и Савл. То, что произошло с тобой,- никакой не сон, это ясно. Дальше: если бы ты весил даже не столько-то, а в сто раз меньше, то и в таком случае твои следы остались бы на песке. Но ты не весишь отныне и грам-ма, ибо тебя нет, ты просто исчез, и если хочешь убе-диться в этом, оглянись еще раз и посмотри в лодку: ты увидишь, что и в лодке тебя тоже нет. Да, нет, отвечал я другому себе (хотя доктор Заузе пытался доказать мне, будто никакого другого меня не существует, я не склонен доверять его ни на чем не основанным утверждениям), да, в лодке меня нету, но зато там, в лодке, лежит белая речная лилия с золотисто-корич-невым стеблем и желтыми слабоароматными тычинка-ми. Я сорвал ее час тому у западных берегов острова, в заводи, где подобных лилий, а также желтых кувши-нок столь много, что их не хочется трогать, лучше сидеть в лодке просто так, смотреть на них, на каждую в отдельности или на все вместе. Можно увидеть там и синих стрекоз, называемых по-латыни симпетрум, быстрых и нервных жуков-водомеров, похожих на пауков-косиножек, а в осоке плавают утки, честное слово, дикие утки. Они какие-то пестрые, с перламут-ровым отливом. Там есть и чайки: они спрятали свои гнезда на острове, среди так называемых плакучих ив, плакучих и серебристых, и нам ни разу не удавалось найти ни одного гнезда, мы даже не представляем себе, как оно выглядит - гнездо речной чайки. Зато мы знаем, как чайка ловит рыбу. Птица летит довольно высоко над водой и глядит в глубину, где рыбы. Птица хорошо видит рыбу, но рыба не видит птицу, а видит только мошку и комара, которым нравится летать над самой водой (пьют сладкий сок кувшинок), рыба пита-ется ими. Она время от времени выпрыгивает из воды и глотает одного-двух комаров, а в этот момент птица, сложив крылья, падает с высоты и ловит рыбу и уно-сит ее в своем клюве в свое гнездо, гнездо чайки. Прав-да, иногда птице не удается схватить рыбу, тогда птица опять набирает нужную высоту и продолжает лететь, глядя в воду. Там она видит рыбу и свое отражение. Это другая птица, думает чайка, очень похожая на меня, но другая, она живет по ту сторону реки и всегда вылетает на охоту вместе со мной, она тоже ловит рыбу, а гнездо этой птицы - где-то на обратной стороне острова, прямо под нашим гнездом. Она - хорошая птица, размышляет чайка. Да, чайки, стрекозы, водомеры и тому подобное - вот что есть у западных берегов острова, в заводи, где я сорвал нимфею, кото-рая лежит теперь в лодке, увядая.
Горит стосвечовая лампочка, пахнет сургучом, веревкой, бумагой. За окном - ржавые рельсы, мелкие цве-ты, дождь и звуки узловой станции. Действующие лица. Начальник Такой-то - человек с видами на повы-шение. Семен Николаев - человек с умным видом. Федор Муромцев - человек обычного вида. Эти, а так-же Остальные Железнодорожники сидят за общим столом и пьют чай с баранками. Те Кто Пришли стоят в дверях. Говорит Начальник Такой-то: Николаев, при-шли Те Кто Пришли, они желали бы послушать стихи или прозу японских классиков. С. Николаев, открывая книгу: у меня с собой совершенно случайно Ясунари Кавабата, он пишет: "Неужели здесь такие холода? Очень уж вы все закутаны. Да, господин. Мы все уже в зимнем. Особенно морозно по вечерам, когда после снегопада наступит ясная погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля. Уже ниже нуля? Н-да, холодно. До чего ни дотронешься, все холодное. В прошлом году тоже сто-яли большие холода. До двадцати с чем-то градусов ниже нуля доходило. А снегу много? В среднем снеж-ный покров - семь-восемь сяку, а при сильных снего-падах более одного дзе. Теперь, наверное, начнет сыпать. Да, сейчас самое время снегопадов, ждем. Вообще-то снег выпал недавно, покрыл землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку. Разве сейчас тает? Да, но теперь только и жди снегопадов". Ф. Муромцев: вот так история, Семен Данилович, вот так рассказец. С. Николаев: это не рассказец, Федор, это отрывок из романа. Начальник Такой-то; Николаев, Те Кто Пришли хотели бы еще. С. Николаев: пожалуй-ста, вот наугад: "Девушка сидела и била в барабан. Я видел ее спину. Казалось, она совсем близко - в со-седней комнате. Мое сердце забилось в такт барабану. Как барабан оживляет застолье! - сказала сорокалет-няя, тоже смотревшая на танцовщицу". Ф. Муромцев: подумать только, а? С. Николаев: я прочту еще, это сти-хи одного японского поэта, это дзенский поэт Доген. Ф. Муромцев: дзенский? понятно, Семен Данилович, но вы не назвали даты его рождения и смерти, назовите, если не секрет. С. Николаев: извините, я сейчас вспом-ню, вот они: 1200-1253. Начальник Такой-то: всего пятьдесят три года? С. Николаев: но каких! Ф. Муром-цев: каких? С. Николаев, вставая с табуретки: "Цветы весной, кукушка летом. И осенью - луна. Холодный чистый снег зимой". (Садится.) Все. Ф. Муромцев: все? С. Николаев: все. Ф. Муромцев; почему-то немного, Семен Данилович, а? Маловато. Может там еще что-то есть, возможно, оборвано? С. Николаев: нет, все, это такая специальная форма стихотворения, есть стихи длинные, поэмы, например, есть короче, а есть совсем короткие, в несколько строк, или даже в одну. Ф. Му-ромцев: а почему, зачем? С. Николаев: да как тебе ска-зать,- лаконизм. Ф. Муромцев: вот оно что, значит, я так понимаю, если сравнительно брать: идут по дис-танции составы-идут или не идут? С.Николаев: ну, идут. Ф. Муромцев: а ведь они тоже разные. Есть такие длинные, что конца не дождешься, чтобы полот-но перейти, а есть короткие (загибает пальцы на руке), раз, два, три, четыре, пять, да, пять, скажем, вагонов или платформ - годится? тоже, стало быть, лаконизм? С. Николаев: в общем-то, да. Ф. Муромцев: ну вот, разобрались. Как вы говорите: холодный чистый снег зимой? С. Николаев: зимой. Ф. Муромцев: это уж точ-но, Цунео Данилович, у нас зимой всегда снегу хвата-ет, в январе не меньше девяти сяку, а в конце сезона на два дзе тянет. Ц. Николаев: два не два, а полтора-то уж точно будет. Ф. Муромацу: чего там полтора, Цунео-сан, когда два сплошь да рядом. Ц. Накамура: это как ска-зать, смотря где, если у насыпи с наветренной стороны, то конечно. А в полях гораздо меньше, полтора. Ф. Муромацу: ну, полтора так полтора, Цунео-сан, зачем спорить. Ц. Накамура: смотри-ка, дождь все не кончается. Ф. Муромацу: да, дождит, неважная погода. Ц. Накамура: вся станция мокрая, одни лужи кругом, и когда только высохнет. Ф. Муромацу: в та-кую слякоть без зонтика лучше и не появляйся на ули-цу - насквозь промочит. Ц. Накамура: в прошлом году в это время была точно такая погода, у меня в доме протекла крыша, промокли все татами, и я никак не мог повесить их во дворе посушить. Ф. Муромацу: беда, Цунео-сан, такой дождь никому не идет на пользу, он только мешает. Правда, говорят, что это очень хоро-шо для риса, но человеку, особенно городскому, такой дождь приносит одни неприятности. Ц. Накамура: мой сосед из-за этого дождя уже неделю не встает, болеет, кашляет. Врач сказал, что если будет лить еще какое-то время, то соседа придется отправить в больницу, иначе он никогда не выздоровеет. Ф. Муромацу: для больного нет ничего хуже дождя, воздух становится влажным и болезнь усиливается. Ц. Накамура: сегодня утром жена хотела пойти в лавку босиком, но я попро-сил ее надеть гета, ведь здоровье не купишь ни на ка-кие деньги, а заболеть проще всего. Ф. Муромацу: пра-вильно, господин, дождь холодный, без обуви и думать нельзя выходить, в эти дни нам всем следует поберечь себя. Ц. Накамура: немного саке не повредило бы нам, как ты думаешь? Ф. Муромапу: да, только совсем не-много, одна-две порции, это оживило бы застолье не хуже барабана. Начальник Такой-то: Те Кто Пришли интересуются судьбой некоторых контейнеров. С. Нико-лаев: каких именно? Начальник Такой-то: Шейны Трахтенберг. Ф. Муромцев: пришли, мы озабочены, нужно писать открытку, они стоят под открытым не-бом, дождь, они промокнут насквозь, ей нужно писать, вот бланк, вот адрес. Семен Данилович, пишите.
Однако вернемся ко второй железно-дорожной комиссии, которая достает из кармана мел, и - закроем скобки) и пишет на вагоне: Петрову - столько-то, Иванову - столько-то, Сидорову - столько-то, итого - столько-то меловых рублей. Комиссия идет дальше и на каких-то вагонах и платформах пишет слово проверено, а на других - проверить, ибо нельзя же проверить все сразу, есть же, в самом-то деле, и третья комиссия: пусть она и проверит оставшиеся вагоны. Но кроме комиссий на станции есть некомиссии, иначе говоря, люди, не являющиеся члена-ми комиссий, они стоят вне этого, заняты на других работах или вообще не служат. Тем не менее они тоже не могут побороть в себе желание взять кусочек мела и что-нибудь написать на стенке вагона - деревянной и теплой от солнца. Вот идет солдат в пилотке, направ-ляетс