<>
Опи-раясь, с одной стороны, на известное положение К. Маркса о том, что "промышленно
более развитая показывает менее развитой стране лишь кар-тину ее собственного
будущего", а с другой, на положение академика А. Н. Веселовского о "встречных
течениях", В. М. Жирмунский формулирует положение о том, что всякое внешнее
влияние представляет лишь ускоряющий фактор имманентного литературного развития.
Изложенные выше краткие положения не только представляли собой в свое время
значительный шаг вперед в сравнительном изучении культур, но и поныне сохраняют
свою ценность. Это не означает, однако, что ограничиться ими на современном
этапе развития науки представляется возможным.
Прежде всего, следует отметить, что за пределами внимания исследовате-лей остается
обширный круг факторов, в которых импульсом к взаимодейст-вию оказывается не
сходство или сближение (стадиальное, сюжетно-мотивное, жанровое и т. п.), а
различие. Можно назвать лишь две возможные побу-дительные причины, вызывающие
интерес к какой-либо вещи или идее и желание ее приобрести или освоить: 1) нужно,
ибо понятно, знакомо, вписы-вается в известные мне представления и ценности;
2) нужно, ибо не понятно, не знакомо, не вписывается в известные мне представления
и ценности. Первое можно определить как "поиски своего", второе - как "поиски
чужого". Сравнительное изучение культур до сих пор несет на себе отпечаток своей
индоевропейской и мифологической "прародины", что сказывается во всей технике
выискивания элементов одинаковости. Конечно, гораздо эффективнее увидеть сходство
мотивов между иранскими и кельтскими сказаниями, чем обратить внимание на тривиальный
факт различия между ними. Однако, когда мы делаем следующий шаг к построению
не просто стадиально-парал-лельных, но имманентно автономных историй отдельных
культур, а ставим перед собой задачу создания истории культуры человечества,
такой отбор ма-териала подталкивает нас к ничем не доказанному выводу о том,
что именно эти схождения и скрепляют разнородный материал в единое целое.
Конечно, нельзя сказать, чтобы вопрос о взаимовлиянии разнородных элементов
не привлекал внимания. Еще В. Б. Шкловский и Ю. Н. Тынянов обратили внимание
на изменение функции текстов в процессе усвоения их чужеродной культурой и в
связи с этим на то, что процесс воздействия текста связан с его трансформацией.
Из этого вытекало, что даже внутри одной и той же культуры, для того чтобы стать
активным участником в процессе литературной преемственности, текст должен из
знакомого и "своего" пре-вратиться, хотя бы условно, в незнакомый и "чужой".
После того как Д. Дюришин показал, что между взаимодействием различ-ных текстов
внутри национальной литературы и текстами разных литератур, с точки зрения механизма
контакта, существенной разницы нет, значимость этих положений, с точки зрения
компаративистики, сделалась очевидной.
Большое число конкретных сравнительных исследований строится именно на изучении
трансформаций и структурных сдвигов тех или иных текстов и литературных явлений
в процессе их усвоения другой традицией. Так что в этом смысле вопрос не нов.
Однако в теоретическом отношении он все еще далек от выяснения.
Сформулированное Д. Дюришиным положение, тесно связанное с общими работами по
теории текста, имеет весьма важное значение'. Мы постараемся дальше показать,
что оно может быть значительно расширено, так, чтобы в него вошли все виды творческого
мышления, от актов индивидуального сознания до текстовых взаимодействий глобального
масштаба.
Однако, прежде чем подойти к этой проблеме, необходимо рассмотреть тот аспект,
под которым вопрос хотелось бы подвергнуть изучению. До сих пор в центре внимания
исследователей находился вопрос условий, при которых влияние текста на текст
делается возможным. Нас будет интересовать другое:
почему и в каких условиях в определенных культурных ситуациях чужой текст делается
необходимым. Этот вопрос может быть поставлен и иначе:
когда и в каких условиях "чужой" текст необходим для творческого развития "своего"
или (что то же самое) контакт с другим "я" составляет неизбежное условие творческого
развития "моего" сознания.
Всякое сознание включает в себя способность к логическим операциям, то есть
к трансформации некоторых исходных высказываний в соответствии с определенными
алгоритмами, и элементы творческого мышления. Это последнее связано со способностью
трансформировать исходные высказыва-ния некоторым однозначно не предсказуемым
образом. Существенную роль здесь играют аналоговые механизмы. Однако следует
подчеркнуть, что эти аналогии должны быть такого рода, который исключал бы однозначную
их алгоритмизацию. Вместе с тем нельзя сказать, что аналоговый механизм будет
иметь здесь вероятностный характер. Целый ряд соображений говорит против такого
предположения. Укажем хотя бы на принципиальную одно-кратность этих интеллектуальных
операций и, следовательно, несовмести-мость со статистическим моделированием,
что делает разговор о вероятност-ном моделировании беспредметным. Речь, пожалуй,
должна идти об "условной эквивалентности" (значение этого понятия мы определим
ниже), которая входит в данный аппарат аналогии.
Всякое сознание, видимо, включает в себя элементы и того и другого мышления.
Однако можно предположить, что научное мышление характери-зуется преобладанием
логических структур, художественное - творческих, а бытовое сознание расположится
где-то посредине этой оси.
Исследование психологических механизмов творческого сознания лежит вне пределов
нашей компетенции. Для целей, которые мы перед собой ставим, вполне достаточно
ограничиться некоторым общим кибернетическим моде-лированием интересующей нас
ситуации.
Творческим сознанием мы будем именовать интеллектуальное устройство, способное
выдавать новые сообщения. Новыми же сообщениями мы будем считать такие, которые
не могут быть выведены однозначно при помощи какого-либо заданного алгоритма
из некоторого другого сообщения. При этом в качестве такого исходного сообщения
может выступать и текст на каком-либо языке, и текст на языке-объекте, то есть
действительность, рас-смотренная как текст..
Наряду со стремлением к унификации кодов и максимальному облегчению взаимопонимания
между адресатом и адресантом в механизме культуры работают и прямо противоположные
тенденции. Не требует доказательств, что все развитие культуры связано с усложнением
структуры личности, индивидуализацией присущих ей кодирующих информацию механизмов.
Про-цесс этот, бурно протекающий в эпохи наибольшего развития и усложнения социокультурной
жизни, требует еще объяснения.
Социокоммуникативные трудности, связанные с индивидуализацией внут-ренних семиотических
структур отдельной личности, очевидны. Резкое по-нижение коммуникативности,
создающее ситуацию, при которой взаимопо-нимание между отдельными личностями
затрудняется вплоть до полной изолированности, составляет, бесспорно, социальную
болезнь. Вытекающие из этой ситуации многочисленные общественные и личные трагедии
не нуж-даются в перечислении, Все это очевидно и хорошо согласуется с исходными
положениями классической теории информации, считающей всякое изменение сообщения
в процессе передачи вредным искажением, результатом вторжения шума в канале,
следствием не теоретической модели коммуникации, а ее технически несовершенной
реализации;
Однако представление, согласно которому мы имеем здесь дело с побоч-ным и паразитарным
эффектом, противоречит всей истории культуры, которая убеждает нас в том, что
индивидуализация кодов является столь же активной и постоянно действующей тенденцией,
как и их генерализация.
Более того, в данном случае мы, видимо, сталкиваемся с более общей тенденцией
развития.
Рассматривая биологическую функцию размножения и эволюцию ее ме-ханизмов в ходе
биологического развития, мы обнаруживаем параллелизм с отмеченными выше процессами.
На низших ступенях эволюционной лестницы размножение осуществляется с помощью
деления, и, следовательно, исходный способ обладает предельной простотой и доступностью.
В дальнейшем воз-никают половые классы, и для оплодотворения требуется наличие
другого , что сразу же затрудняет ту физиологическую функцию, безусловная необхо-димость
которой для продолжения жизни, казалось бы, должна требовать предельной ее простоты
и гарантированности. Следующий, еще докультурный, широко представленный в зоологических
сообществах этап заключается во введении избирательности: пригодной к продолжению
рода оказывается не любая особь из противоположного полового класса, а какая-либо
ограни-ченная группа или строго выделенная единица. В результате все возрастаю-щего
числа запретов еще в животном мире возникает сложное семиотическое понятие любви,
которое в ходе культурного развития подвергается чрезвычайному опосредованию.
Многие тома можно было бы посвятить тому, с помощью каких механизмов культура
усложняет функцию размножения, часто создавая ситуацию практической ее невозможности
(идеал платонической любви, рыцарский кодекс любви, мистический эротизм ряда
средневековых оект и т. д.). Как и в случае с коммуникацией, мы сталкиваемся
с процессом прогрессирующего усложнения, приходящего в противоречие с исходной
функцией. По каким-то причинам оказывается важным делать то, что необ-ходимо
сделать, не самым простым, а наиболее сложным образом.
Если вернуться к коммуникационным процессам, то следует обратить внимание на
еще один аспект. Не только усложнение кодирующих систем затрудняет однозначность
взаимопонимания. В процессе культурного развития постоянно усложняется семиотическая
структура передаваемого сообщейия, и это также ведет к затруднению однозначной
дешифровки. Если выстроить в последовательности нарастания сложности текстовой
структуры цепочку: сообщение уличной сигнализации - текст на естественном языке
- глубокое создание поэтического таланта, то очевидно, что первое может быть
только однозначно понято получателем сообщения, второе ориентировано на однозначное
("правильное") понимание, но допускает случаи двусмысленйости, а третье в принципе
исключает возможность однозначности. Мы снова сталкиваемся с коммуникативным
парадоксом. Текст, представляющий собой наибольшую культурную ценность, передача
которого должна быть высоко гарантированна, оказывается наименее приспособленным
для передачи.
Имеем ли мы во всех этих случаях дело с "техническим несовершенством" ]стстемы?
Получает ли система, как таковая, какую-либо выгоду от трудности в понимании
ценных текстов или культурных запретов на половую функцию?
'Вопросы эти, как кажется, получат удовлетворительный ответ, если мы обратим
внимание на то, что передача сообщения - не единственная функция как коммуникативного,
так и культурного механизма в целом. Наряду с этим они осуществляют выработку
новых сообщений, то есть выступают в той же роли, что и творческое сознание
мыслящего индивида.
Представим себе, что текст T не просто подлежит трансляции от А1 и А2 по каналу
связи, а должен быть подвергнут переводу с языка L' на язык L2. Если между этими
языками существует отношение однозначного соответ-ствия, то получившийся в результате
перевода Т2 нельзя считать новым текстом. Его вполне можно будет охарактеризовать
как трансформацию исходного текста в соответствии с заданными правилами, а T1
и Т2 могут оцениваться как две записи одного и того же текста.
Представим, однако, что перевод должен осуществляться с языка L на язык L',
между которыми существует отношение непереводимости. Элементам первого нет однозначных
соответствий в структуре второго. Однако в по-рядке культурной конвенции - стихийно
исторически сложившейся или ус-тановленной в результате специальных усилий -
между структурами этих
ные случаи в реальном культурном процессе представляют закономерное и регулярное
явление. Все случаи межжанровых контактов (например/хорошо всем знакомые экранизации
повествовательных текстов) являются частными реализациями этой закономерности.
Рассмотрим именно этот случай, поскольку непереводимость здесь будет совершенно
очевидной, а настойчивые попытки, несмотря на это, осущест-влять переводы такого
типа у всех на памяти.
Сопоставляя язык киноповествования с нарративными словесными струк-турами, мы
обнаруживаем глубокое различие в таких коренных принципах организации, как условность/иконичность,
дискретность/континуальность, ли-нейность/пространственность, которые полностью
исключают возможность однозначного перевода. Если в случае языков с однозначным
соответствием тексту на одном языке может соответствовать один, и только один,
текст на другом языке, то здесь мы сталкиваемся с некоторой областью интерпретаций,
в пределах которой заключено множество отличных друг от друга текстов, из которых
каждый в равной мере является переводом исходного. При этом очевидно, что если
мы осуществим обратный перевод, то ни в одном случае мы не получим исходного
текста. В этом случае мы можем говорить о возникновении новых текстов. Таким
образом, механизм неадекватного, ус-ловно-эквивалентного перевода служит созданию
новых текстов, то есть является механизмом творческого мышления.
Неадекватность языка, на котором A кодирует сообщение, и того, с помощью которого
AZ осуществляет декодировку, что является неизбежным условием всякой реальной
коммуникации, может быть рассмотрена в свете двух идеальных моделей. Первая
будет иметь целью циркуляцию в данном коллективе уже имеющихся сообщений. С
этой позиции идеальным будет тождество кодов K и Кз и все различия между ними
будут трактоваться как вредный шум. Вторая имеет целью выработку в процессе
коммуникации новых сообщений. С этой точки зрения, разница между кодами будет
полезным и работающим механизмом. Однако этот механизм по своей природе бази-руется
на структурных парадоксах.
Основной из них состоит в следующем: минимальным устройством, спо-собным генерировать
новое сообщение, является некоторая коммуникативная цепь, состоящая из A и A.
Для того чтобы акт генерирования имел место, необходимо, чтобы каждый из них
был самостоятельной личностью, то есть замкнутым, структурно организованным
семиотическим миром, с индивиду-ализированными иерархиями кодов и структурой
памяти. Однако, чтобы коммуникация между A и Аг вообще была возможна, эти различные
коды в определенном смысле должны представлять собой единую семиотическую личность.
Тенденция к растущей автономии элементов, превращению их в самодовлеющие единицы
и к столь же растущей их интеграции и превращению в части некоего целого и взаимоисключают,
и подразумевают друг друга, образуя структурный парадокс.
В результате такого построения создается уникальная структура, в которой каждая
часть одновременно есть и целое, а каждое целое функционирует и как часть. Структура
эта с двух сторон открыта непрерывному усложнению - внутри себя она имеет тенденцию
все свои элементы усложнять, превращая их в самостоятельные структурные узлы,
а в тенденции - в семиотические организмы. Извне она непрерывно вступает в контакты
с равными себе организмами, образуя с ними целое более высокого уровня и превращаясь
сама в часть этого целого.
Такая структура складывается в двух вариантах. С одной стороны, мы имеем дело
с реальными человеческими коллективами, в которых каждая отдельная единица имеет
тяготение к превращению себя в самодовлеющий и неповторимый личностный мир и
одновременно включается в иерархию построений более высоких уровней, образуя
на каждом из них групповую социосемиотическую личность, которая, в свою очередь,
входит в более сложные единства как часть. Процессы индивидуализации и генерализации,
превращения отдельного человека во все более сложное целое и во все более дробную
часть целого протекают параллельно.
С другой стороны, таким же образом строится всякий художественный текст (в несколько
менее выраженном виде эта закономерность действительная для всякого нехудожественного
текста). Каждая его часть имеет тенденцию в процессе искусства усложняться,
образуя некоторое замкнутое целое, и интегрироваться с другими структурами того
же уровня, входя как часть в более сложные целостные образования.
Процесс этот действен на двух уровнях. На уровне текста он может быть проиллюстрирован,
например, явлением циклизации: новеллы срастаются в романы - в серии типа "Человеческой
комедии" Бальзака или "Ругон-МакЦЕаров" Золя (возможны серии самых различных
типов, в частности, образуемые на издательском уровне и тем не менее являющиеся
для читателя рвполне реальными целостностями).
<>
Одновременно протекает противоположный процесс: чем обширнее роман, чем структурно
более замкнута в себе глава, чем глобальнее циклизация в поэзии, тем весомее
стих, слово, фонема. Искусство XX века, с его предельной глобализациёй текста
(текстовый "контрапункт" эпохи) и столь же далекозашедшей автоматизацией значимых
единиц текста, их абсолютизацией и самодовлеющей самодостаточностью, - яркий
тому пример.
Однако этот же процесс протекает и на уровне кодов: каждый текст многократно
кодируется (двукратное кодирование - минимальная структу-ра). Конфликт смыслообразования
возникает уже не между отдельными текс-товыми образованиями, а между языками,
реализуемыми в тексте. Волны синкретизации различных искусств - от синкретических
действ в архаических обществах до современного звукового кино, "изобразительной"
поэзии и т. п., с одной стороны, и предельной отделенности и самодостаточности
отдельных видов искусств, образование таких замкнутых в своих законах жанров,
как вестерн или детектив, с другой, - иллюстрируют двунаправ-ленность этого
процесса.
Структурный параллелизм текстовых и личностных семиотических харак-теристик
позволяет нам определить текст любого уровня как семиотическую личность, а личность
на любом социокультурном уровне рассматривать как
текст.
Смыслообразование не происходит в статической системе. Для того чтобы акт этот
сделался возможным, в коммуникативную систему A, Аз должно быть введено некоторое
сообщение. В равной мере, для того чтобы некоторый биструктурный текст начал
генерировать новые смыслы, он должен быть включен в коммуникативную ситуацию,
в которой возник бы процесс внут-реннего перевода, семиотического обмена между
его подструктурами. Из этого вытекает, что акт творческого сознания - всегда
акт коммуникации, то есть обмена. Творческое сознание можно, в этом свете, определить
как такой акт информационного обмена, в ходе которого исходное сообщение трансформируется
в новое. Творческое сознание невозможно в условиях полностью изолированной,
одноструктурной (лишенной резерва внутреннего обмена) и статической системы.
Из этого положения вытекает ряд выводов, существенных для сравни-тельного изучения
культур и культурных контактов.
Имманентное развитие культуры не может осуществляться без постоян-ного притекания
текстов извне. Причем это "извне" само по себе имеет сложную организацию: это
и "извне" данного жанра или определенной традиции внутри данной культуры, и
"извйе" круга, очерченного определен-ной метаязыковой чертой, делящей все сообщения
внутри данной культуры на культурно существующие ("высокие", "ценные", "культурные",
"исконные" и т. п.) и культурно несуществующие, апокрифические ("низкие", "неценные",
"чужеродные" и т. п.). Наконец, это чужие тексты, пришедшие из иной национальной,
культурной, ареальной традиции. Развитие культуры, как и акт творческого сознания,
есть акт обмена и постоянно подразумевает "дру-гого" - партнера в осуществлении
этого акта. /
Это вызывает к жизни два встречных процесса. С одной стороны, нуждаясь в партнере,
культура постоянно создает собственными усилиями этого "чу-жого", носителя другого
сознания, иначе кодирующего мир и тексты. Этот создаваемый в недрах культуры
-- в основном по контрасту с ее собственными доминирующими кодами - образ экстериоризируется
ею вовне и проециру-ется на вне ее лежащие культурные миры. Характерным примером
могут служить этнографические описания европейцами "экзотических" культур (куда
в определенные моменты истории попадает и русская) или описание Тацитом быта
германцев. С другой стороны, введение внешних культурных структур во внутренний
мир данной культуры подразумевает установление с нею общего языка, а это, в
свою очередь, требует их интериоризации. Для того чтобы общаться с внешней культурой,
культура должна интериоризировать ее образ внутрь своего мира. Процесс этот
неизбежно диалектически проти-воречив: внутренний образ внешней культуры обладает
языком общения с культурным миром, в который он инкорпорирован. Однако эта коммуника-тивная
легкость связана с утратами определенных, и часто наиболее ценны как стимуляторы,
качеств копируемого внешнего объекта.
<>
Двойственная роль интериоризированного образа, от которого требуется, бы он
был переводим на внутренний язык культуры (то есть не был бы жим") и был "чужим"
(то есть не был бы переводим на внутренний язык ьтуры), порождает коллизии большой
сложности, а порой и отмеченные печатью трагизма.
<>
Существенную сторону культурного контакта имеет наименование парт-в, которое
равнозначно включению его в "мой" культурный мир, кодирование "моим" кодом и
определение его места в моей картине мира. По аналогии могут рассматриваться
идентификация определенных жанров чужой литературы с привычными жанровыми представлениями,
дешифровка чужого культурного поведения в системе привычных кодов или условное
тождествление различных литературных форм.
Однако возможно и противоположное: переименование себя в соответст-вии с наименованием,
которое мне дает внешний партнер по коммуникации. Подобные явления характерны
для полемики: кличка, полемически даваемая противником, узурпируется и включается
в "свой" язык, соответственно теряя уничижительную и приобретая положительную
оценку. Всякая полемика требует общего языка между противниками - в данном случае
таким языком становится язык противника, но одновременно он подвергается культурной
аннексии, что влечет за собой семиотическое обезоруживание другой стороны. Так,
например, самоназывание школы Белинского "натуральная школа" было изобретено
"Северной пчелой" Булгарина и использовалось сначала как унижающая кличка*.
В ходе полемики противники обменялись оружием, и кличка сделалась лозунгом (ср.:
"Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы..." А. Блока). Явление это хорошо известно
в истории этнонимов.
И история культурного самоопределения, номинации и очерчивания гра-ниц субъекта
коммуникации, и процесс конструирования его контрагента - "другого" - являются
одной из основных проблем семиотики культуры. Однако необходимо подчеркнуть
самое главное: динамизм сознания на любых культурных его уровнях требует наличия
другого сознания, которое, само-отрицаясь, перестает быть "другим" - в такой
же мере, в какой культурный субъект, создавая новые тексты в процессе столкновения
с "другим", перестает быть собою. Разделить взаимодействие и имманентное развитие
личностей или культур можно только умозрительно. В реальности это диалектически
связанные и взаимопереходящие стороны единого процесса.
Представление о том, что тот или иной текст усваивается из внешнего контекста
потому, что он оказался исключительно своевременным с точки зрения имманентного
развития данной литературы, широко распространено. Оно питается соображениями
двоякого порядка. С одной стороны, истори-ческий процесс, рассматриваемый с
провиденционалистской или финалисти-ческой точки зрения, мыслится как направленный
к некоторой определенной, известной исследователю точке. Само предположение
о том, что он мог иметь в себе какие-то коренные возможности иного типа, оставшиеся
нереализо-ванными, не допускается. С этой точки зрения можно считать, что, например,
русская литература еще при своем зарождении имела единственную возмож-ность:
прийти в XX в. к Толстому и Достоевскому. Тогда мы можем сказать, что Байрону
или Шиллеру, Руссо или Вольтеру было исторически предоп-ределено сыграть роль
катализаторов в этом процессе. Мало кто решился бы на подобное утверждение,
хотя очень многие рассуждают так, словно они исходят из такой предпосылки. С
другой стороны, делается гораздо более естественное предположение: исследователь
рассматривает реально случив-шееся как единственно возможное, закономерность
выводится из факта (сле-дует напомнить, что историк культуры почти всегда оперирует
фактами уникальными, не поддающимися вероятностно-статистической обработке или
же столь малочисленными, что такая обработка оказывается весьма нена-дежной).
В результате, выделив какой-либо факт культурного контакта (например, влияние
творчества Байрона на русских романтиков), исследователь под этим углом зрения
рассматривает предшествующий исторический мате-риал, который естественно выстраивается
при этой таким образом, что влияние Байрона оказывается неизбежным звеном, к
которому сходятся все нити. Воздействие исследовательского метаязыка на материал
воспринимается как вскрытие имманентной закономерности культурного процесса.
При этом упускается из виду одно общее соображение: если смысл каждого культурного
контакта в том, чтобы восполнить недостающее звено и ускорить эволюцию культуры
в предопределенном направлении, то с ходом истори-ческого развития избыточность
культурной структуры должна прогрессирую-ще возрастать (что молчаливо и предполагается
в концепции "молодых", богатых внутренними возможностями, и "старых", уже их
исчерпавших, культур - концепции, имеющей лишь поэтическую, но отнюдь не научную
ценность). И каждый факт культурного контакта должен увеличивать эту избыточность,
в результате чего предсказуемость культурного процесса в ходе исторического
его развития должна неуклонно возрастать. Это проти-воречит как реальным фактам,
так и общему соображению о ценности культуры как информационного механизма.
На самом деле наблюдается прямо противоположный процесс: каждый fновый шаг культурного
развития увеличивает, а не исчерпывает информа-ционную ценность культуры и,
следовательно, увеличивает, а не уменьшает ее внутреннюю неопределенность, набор
возможностей, которые в ходе ее реализации остаются неосуществленными. В этом
процессе роль обмена культурными ценностями выглядит приблизительно так: в систему
с большой внутренней неопределенностью вносится извне текст, который именно
потому, что он текст, а не некоторый голый "смысл" (в значении Жолковского -
Щеглова), сам обладает внутренней неопределенностью, представляя собой овеществленную
реализацию некоторого языка, а полиглотическое обра-зование, поддающееся ряду
интерпретаций с позиции различных языков, внутренне конфликтное и способное
в новом контексте раскрываться совер-шенно новыми смыслами.
Такое вторжение резко повышает внутреннюю неопределенность всей системы, придавая
скачкообразную неожиданность ее следующему этапу. Однако, поскольку культура
- самоорганизующаяся система, на метаструктурном уровне она постоянно описывает
самое себя (пером критиков, теоретиков, законодателей вкуса и вообще- законодателей)
как нечто однозначно предсказуемое и жестко организованное. Эти метаописания,
с одной стороны, внедряются в живой исторический процесс, подобно тому как грамматики
(внедряются в историю языка, оказывая обратное воздействие на его развитие.
С другой стороны, они делаются достоянием историков культуры, которые склонны
отождествлять такое метаописание, культурная функция которого, состоит в жесткой
переупорядоченности того, что в глубинной толще получило излишнюю неопределенность,
с реальной тканью культуры как таковой. Критик пишет о том, как литературный
процесс должен был бы идти.