М. Фуко
Слова и вещи
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга вызвана к жизни одним из
произведений Борхеса'. Точнее-смехом,
прозвучавшим под влиянием его чтения, смехом,
который колеблет все привычки нашего мышления -
нашего по эпохе и географии - и сотрясает все
координаты и плоскости, упорядочивающие для нас
великое разнообразие существ, вследствие чего
утрачивается устойчивость и надежность нашего
тысячелетнего опыта Тождественного и Иного. В
этом произведении цитируется некая китайская
энциклопедия , в которой говорится, что животные
подразделяются на: а) принадлежащих Императору,
б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных
поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак,
з) включенных в настоящую классификацию, и)
буйствующих, ка'к в безумии, к) неисчислимых, л)
нарисованных очень тонкой кисточкой из
верблюжьей шерсти, м) и прочих, и) только что
разбивших кувшин, о) издалека кажущихся мухами .
Предел нашего мышления-то есть совершенная
невозможность мыслить таким, образом-вот что
сразу же открывается нашему взору, восхищенному
этой таксономией;
вот какое экзотическое очарование иного способа
мыслить предстает перед нами под покровом
аполога.
Что же именно нельзя осмыслить, о какой
невозможности идет речь? Каждой из этих
необычных рубрик можно дать точную
интерпретацию и конкретное содержание;
некоторые из них и в самом деле включают
фантастические существа - сказочных животных или
сирен; но выделяя их, китайская энциклопедия как
раз препятствует возможности отождествить их со
всеми прочими; она тщательно отличает реально
существующих животных (буйствующих, как в
безумии, или только что разбивших кувшин) от
существующих лишь в воображении. Опасные
смешения предотвращены, гербы и басни нашли свое
специфическое место; нет больше немыслимых
амфибий, нет когтистых крыльев, нет
омерзительной чешуйчатой кожи, нет и этих
многоликих, бесовских, огнедышащих чудищ.
Чудовищность обликане характеризует ни
существующих реально, ни воображаемых зверей;
она не лежит в основе и какой-либо странной
способности. Ее вообще не было бы в этой
классификации, если бы она не проникла во все
пробелы, во все промежутки, разделяющие одни
существа от других. Невозможность кроется не в
сказочных животных, поскольку они так и
обозначены, а в их предельной близости к бродячим
собакам или к тем животным, которые издалека
кажутся мухами. Именно сам алфавитный ряд (а, б, в,
г), связывающий каждую категорию со всеми
другими, превосходит воображение и всякое
возможное мышление.
Речь, впрочем, идет не о причудливости
необычных сопоставлений. Известно, насколько
ошеломляющим оказывается сближение крайностей
или попросту неожиданное соседствование не
связанных между собой вещей: уже само
перечисление, сталкивающее их вместе, обладает
магической силой. Я больше не голоден, - говорит
Эстен. - Весь сегодняшний день будут в
безопасности под покровом моей слюны: Aspics, Amphisbenes,
Aneru-dutes, Abedessimons, Alarthraz, Ammobates, Apinaos, Alatrabans, Aractes, Asterions,
Alcharates, Arges, Araines, Ascalabes, Attela-bes, Ascalabotes, Aemorroides... '. Но
все эти черви и змеи, все эти обитатели гнили и
трясин кишат, как и слоги, называющие их, в слюне
Эстена: в ней они обладают своим общим местом
подобно тому, как им становится операционный
стол для зонтика и швейной машины. Если
странность их встречи и обнаруживается, то это
благодаря этому и, этому в, этому на, прочность и
очевидность которых гарантирует возможность их
совмещения. Конечно, невероятно, чтобы геморрои,
пауки и ам-мобаты однажды смешались бы под зубами
Эстена, но в конце концов в этой гостеприимной и
ненасытной глотке у них было где расположиться и
обрести сосуществование под одним нёбом.
Напротив, чудовищность, которую Борхес
вводит в свое перечисление, состоит в том, что
общее пространство встреч оказывается здесь
разрушенным. Невозможным является не соседство
вещей, но общая почва их соседствования. Где бы
еще могли встретиться животные, и) буйствующие,
как в безумии, к) неисчислимые, л) нарисованные
очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти , как
не в бестелесном голосе, осуществляющем их
перечисление, как не на странице, на которой оно
записывается? Где бы еще могли быть сопоставлены,
как не в не имеющем места пространстве языка? Но,
размещая их, язык всегда открывает лишь такое
пространство, которое недоступно осмыслению.
Центральная категория животных, включенных в
настоящую классификацию , ясно показывает
посредством недвусмысленной ссылки на известные
парадоксы, что никогда не удастся установить
между каждой из этих совокупностей и
совокупностью, объединяющей их, устойчивое
отношение содержимого к содержащему: если все
без исключения распределенные животные
размещаются в одной из клеток таблицы, то не
находятся ли в ней все другие клетки? А в каком
пространстве помещается сама эта клетка?
Бессмыслица разрушает и перечисления, делая
невозможным то б, в котором распределялись бы
перечисляемые явления. Борхес не прибавляет
никакой фигуры к атласу невозможного, он нигде не
вызывает вспышку поэтического сочетания, он лишь
увертывается от самой скромной, но и самой
настоятельной необходимости; он изымает место,
безгласную основу, на которой существа могут
совмещаться друг с другом.
Изъятие это замаскировано, или, скорее,
жалким образом обозначено буквенным
перечислением в рамках нашего алфавита,
предназначенным служить направляющей
(единственно зримой) нитью для перечислений
китайской энциклопедии... Коротко говоря, изъят
знаменитый операционный стол . Воздавая Русселю '
лишь в небольшой степени должное за его
неизменно важные заслуги, я использую это слово
стол в двух совмещаемых смыслах: никелированный,
прорезиненный, сияющий белизной, сверкающий под
солнцем бестеневых ламп стол, на котором на
мгновение, а может быть навсегда, зонтик
встречает швейную машину; и таблица 2, с помощью
которой мысль упорядочивает явления, разделяет
их на классы, группирует по названиям,
обозначающим их сходства и отличия,-область, где
начиная с незапамятных времен язык пересекается
с пространством.
Этот текст Борхеса заставил меня долго
смеяться, но при этом я испытывал вполне
определенную, трудно преодолимую неловкость,
обусловленную, может быть, тем, что вслед за
смехом рождалось подозрение, что существует
худший беспорядок, чем беспорядок неуместного и
сближения несовместимого. Это беспорядок,
высвечивающий фрагменты многочисленных
возможных порядков в лишенной закона и геометрии
области гете-роклитного; и надо истолковать это
слово, исходя непосредственно из его этимологии,
чтобы уловить, что явления здесь положены ,
расположены , размещены в настолько различных
плоскостях, что невозможно найти для них
пространство встречи, определить общее место для
тех и других. Утопии утешают: ибо, не имея
реального места, они тем не менее расцветают на
чудесном и ровном пространстве; они распахивают
перед нами города с широкими проспектами, хорошо
возделанные сады, страны благополучия, хотя пути
к ним существуют только в фантазии. Гетеротопии
тревожат, видимо, потому, что незаметно они
подрывают язык; потому что они мешают называть
это и то; потому что они разбивают нарицательные
имена или создают путаницу между ними; потому что
они заранее разрушают синтаксис , и не только тот,
который строит предложения, но и тот, менее явный,
который сцепляет слова и вещи (по смежности или
противостоянию друг другу). Именно поэтому
утопии делают возможными басни и рассуждения:
они лежат в фарватере языка, в фундаментальном
измерении фабулы.; гетеротопии (которые так часто
встречаются у Борхеса) засушивают высказывание,
делают слова автономными; оспаривают, начиная с
ее основ, всякую возможность грамматики; они
приводят к развязке мифы и обрекают на бесплодие
лиризм фраз.
По-видимому, некоторые афазики не могут
классифицировать единообразно мотки шерсти
разной окраски, лежащие перед ними на столе, как
если бы этот четырехугольник не мог служить
однородным и нейтральным пространством, где
предметы одновременно обнаруживали бы
непрерывность своих тождеств или различий и
семантическое поле своих наименований. В этом
однородном пространстве, где вещи обычно
распределяются и называются, афазики образуют
множество небольших, неровно очерченных и
фрагментарных участков, в которых безымянные
черты сходства склеивают вещи в разобщенные
островки; в одном углу они помещают самые светлые
мотки, в другом - красные, где-то еще - мотки с
наибольшим содержанием шерсти и в другом
месте-самые длинные, или с фиолетовым отливом,
или скатанные в клубок. Но, едва намеченные, все
эти группировки рассыпаются, так как сфера
тождества, которая их поддерживает, сколь бы
узкой она ни была, все еще слишком широка, чтобы
не быть неустойчивой;
и так до бесконечности больной собирает и
разъединяет, нагромождает разнообразные
подобия, разрушает самые очевидные из них,
разрывает тождества, совмещает различные
критерии, суетится, начинает все заново,
беспокоится и в конце концов доходит в своей
тревоге до предела.
Замешательство, заставляющее смеяться
при чтении Борхеса, без сомнения, сродни
глубокому расстройству тех, речь которых
нарушена: утрачена общность места и имени.
Ато-пия, афазия. Тем не менее текст Борхеса имеет
иную направленность; это искажение
классификационного процесса, препятствующее нам
осмыслить его, эта таблица, лишенная однородного
пространства, имеют своей мифической родиной,
согласно Борхесу, вполне определенную страну,
чье имя уже содержит для Запада огромный запас
утопий. Разве Китай не является в наших грезах
привилегированным местом пространства? Для
нашей системы воображения китайская культура
является самой скрупулезной, самой
иерархизированной, самой безразличной к
событиям времени, наиболее сильно связанной с
чистым развертыванием протяженности. Она нам
видится как цивилизация дамб и запруд под ликом
вечного неба, мы видим ее развернувшейся и
застывшей на всей поверхности окруженного
стенами континента. Даже само письмо этой
цивилизации не воспроизводит в горизонтальных
линиях ускользающий полет голоса; оно воздвигает
в вертикальных столбцах неподвижный и все же
опознаваемый образ самих вещей. Таким образом,
китайская энциклопедия, которую цитирует Борхес,
и предлагаемая ею таксономия приводят к мышлению
вне пространства, к беспризорным словам и
категориям, которые, однако, покоятся на
торжественном пространстве, перегруженном
сложными фигурами, переплетающимися дорогами,
странными пейзажами, тайными переходами и
непредвиденными связями; итак, на другом конце
обитаемой нами Земли существует как будто бы
культура, всецело подчиненная протяженности, но
не распределяющая изобилие живых существ ни в
одном из тех пространств, в которых мы можем
называть, говорить, мыслить.
Что гарантирует нам полную надежность
устанавливаемой нами продуманной классификации,
когда мы говорим, что кошка и собака меньше
похожи друг на друга, чем две борзые, даже если
обе они приручены или набальзамированы, даже
если они обе носятся как безумные и даже если они
только что разбили кувшин? На каком столе ,
согласно какому пространству тождеств, черт
сходства, аналогий привыкли мы распределять
столько различных и сходных вещей? В чем состоит
эта логичность, которая явно не определяется
априорным и необходимым сцеплением и не
обусловливается непосредственно чувственными
содержаниями? Ведь дело здесь идет не о связи
следствий, но о сближении и выделении, об анализе,
сопоставимости и совместимости конкретных
содержаний; нет ничего более зыбкого, более
эмпирического (во всяком случае, по видимости),
чем попытки установить порядок среди вещей;
ничто не требует более внимательных глаз, более
надежного и лучше развитого языка; ничто не
призывает нас более настойчиво опираться на
многообразие качеств и форм. А ведь даже
неискушенный взгляд вполне смог бы соединить
несколько похожих фигур и отличить от них
какие-то другие в силу тех или иных
особенностей-фактически даже при самой наивной
практике любое подобие, любое различие вытекает
из вполне определенной операции и применения
предварительно установленного критерия. Для
установления самого простого порядка необходима
система элементов , то есть определение
сегментов, внутри которых смогут возникать
сходства и различия, типы изменений,
претерпеваемых этими сегментами, наконец, порог,
выше которого будет иметь место различие, а
ниже-подобие. Порядок- это то, что задается в
вещах как их внутренний закон, как скрытая сеть,
согласно которой они соотносятся друг с другом,и
одновременно то, что существует, лишь проходя
сквозь призму взгляда, внимания, языка; в своей
глубине порядок обнаруживается лишь в пустых
клетках этой решетки, ожидая в тишине момента,
когда он будет сформулирован.
Основополагающие коды любой культуры,
управляющие ее языком, ее схемами восприятия, ее
обменами, ее формами выражения и
воспроизведения, ее ценностями, иерархией ее
практик, сразу же определяют для каждого
человека эмпирические порядки, с которыми он
будет иметь дело и в которых будет
ориентироваться. На противоположном конце
мышления научные теории или философские
интерпретации объясняют общие причины
возникновения любого порядка, всеобщий закон,
которому он подчиняется, принципы, выражающие
его, а также основания, согласно которым
установился именно данный порядок, а не
какой-нибудь другой. Но между этими столь
удаленными друг от друга областями находится
такая сфера, которая выполняет функцию
посредника, не являясь при этом менее
основополагающей: она менее четко очерчена,
более непостижима и, пожалуй, менее доступна
анализу. В этой сфере любая культура, незаметно
отрываясь от предписываемых ей ее первичными
кодами эмпирических порядков, впервые занимая по
отношению к ним определенную дистанцию,
заставляет их терять свою изначальную
прозрачность, перестает пассивно подчиняться их
проникновению, освобождается от их
непосредственного и незримого влияния,
освобождается в достаточной мере, чтобы
отметить, что эти порядки, возможно, не являются
ни единственно возможными, ни наилучшими. Таким
образом, оказывается, что она сталкивается с тем
элементарным фактом, что под ее спонтанно
сложившимися порядками находятся вещи, сами по
себе доступные упорядочиванию и принадлежащие к
определенному, но невыраженному порядку, короче
говоря, что имеются элементы порядка. Дело
обстоит так, как если бы, освобождаясь частично
от своих лингвистических, перцептивных,
практических решеток, культура применяла бы к
ним иную решетку, которая нейтрализует первые и
которая, накладываясь на них, делала бы их
очевидными и одновременно излишними, вследствие
чего культура оказывалась бы перед лицом грубого
бытия порядка. Коды языка, восприятия, практики
критикуются и частично становятся
недействительными во имя этого порядка. Именно
на его основе, принимаемой за положительную
опору, и будут выстраиваться общие теории об
упорядоченности вещей и вытекающие из нее
толкования. Итак, между уже кодифицированным
взглядом на вещи и рефлексивным познанием
имеется промежуточная область, раскрывающая
порядок в самой его сути: именно здесь он
обнаруживается, в зависимости от культур и эпох,
как непрерывный и постепенный или как
раздробленный и дискретный, связанный с
пространством или же в каждое мгновение
образуемый напором времени, подобно таблице
переменных или определяемый посредством
изолированных гомогенных систем, составленный
из сходств, нарастающих постепенно или же
распространяющихся по способу зеркального
отражения, организованный вокруг возрастающих
различий и т. д. Вот почему эта промежуточная
область, в той мере, в какой она раскрывает
способы бытия порядка, может рассматриваться как
наиболее основополагающая, то есть как
предшествующая словам, восприятиям и жестам,
предназначенным в этом случае для ее выражения с
большей или меньшей точностью или успехом
(поэтому эта практика порядка в своей первичной и
нерасчленяемой сути всегда играет критическую
роль); как более прочная, более архаичная, менее
сомнительная и всегда более истинная , чем
теории, пытающиеся дать им ясную форму,
всестороннее применение или философскую
мотивировку. Итак, в каждой культуре между
использованием того, что можно было бы назвать
упорядочивающими кодами, и размышлениями о
порядке располагается чистая практика порядка и
его способов бытия.
В предлагаемом исследовании мы бы хотели
проанализировать именно эту практику. Речь идет
о том, чтобы показать, как она смогла сложиться
начиная с XVI столетия в недрах такой культуры, как
наша: каким образом наша культура, преодолевая
сопротивление языка в его непосредственном
существовании, природных существ, какими они
воспринимались и группировались, и
проводившихся обменов, зафиксировала наличие
элементов порядка и то, что проявлениям этого
порядка обмены обязаны своими законами, живые
существа-своей регулярностью, слова - своим
сцеплением и способностью выражать
представления; какие проявления порядка были
признаны, установлены, связаны с пространством и
временем для того, чтобы образовать
положительный фундамент знаний, развивавшихся в
грамматике и в филологии, в естественной истории
и в биологии, в исследовании богатств и в
политической экономии. Ясно, что такой анализ не
есть история идей или наук; это, скорее,
исследование, цель которого-выяснить, исходя из
чего стали возможными познания и теории, в
соответствии с каким пространством порядка
конструировалось знание; на основе какого
исторического a priori и в стихии какой позитивности
идеи могли появиться, науки-сложиться,
опыт-получить отражение в философских системах,
рациональности-сформироваться, а затем,
возможно, вскоре распасться и исчезнуть.
Следовательно, здесь знания не будут
рассматриваться в их развитии к объективности,
которую наша современная наука может наконец
признать за собой; нам бы хотелось выявить
эпистемо-логическое поле, эпистему, в которой
познания, рассматриваемые вне всякого критерия
их рациональной ценности или объективности их
форм, утверждают свою позитивность и
обнаруживают, таким образом, историю, являющуюся
не историей их нарастающего совершенствования,
а, скорее, историей условии их возможности; то,
что должно выявиться в ходе изложения, это
появляющиеся в пространстве знания
конфигурации, обусловившие всевозможные формы
эмпирического познания. Речь идет не столько об
истории в традиционном смысле слова, сколько о
какой-то разновидности археологии '.
Но это археологическое исследование
обнаруживает два крупных разрыва в эпистеме
западной культуры: во-первых, разрыв, знаменующий
начало классической эпохи (около середины XVII
века), а во-вторых, тот, которым в начале XIX века
обозначается порог нашей современности. Порядок,
на основе которого мы мыслим, имеет иной способ
бытия, чем порядок, присущий классической эпохе.
Если нам и может казаться, что происходит почти
непрерывное движение европейского ratio, начиная с
Возрождения и вплоть до наших дней; если мы и
можем полагать, что более или менее улучшенная
классификация Линнея в целом может сохранять
какую-то значимость; что теория стоимости
Кондильяка частично воспроизводится в
мар-гинализме XIX века; что Кейнс прекрасно
сознавал сходство своих анализов с анализами
Кантильона; что направленность Всеобщей
грамматики (выраженная у авторов Пор-Рояля или у
Бозе) не слишком далека от нашей современной
лингвистики,-то, так или иначе, вся эта
квазинепрерывность на уровне идей и тем,
несомненно, оказывается исключительно
поверхностным явлением; на археологическом же
уровне выясняется, что система позитивностей
изменилась во всем своем объеме на стыке XVIII и XIX
веков. Дело не в предполагаемом прогрессе разума,
а в том, что существенно изменился способ бытия
вещей и порядка, который, распределяя их,
предоставляет их знанию. Если естественная
история Турнефора, Линнея и Бюффона и
соотносится с чем-то иным, чем она сама, то не с
биологией, не со сравнительной анатомией Кювье
или с эволюционной теорией Дарвина, а со всеобщей
грамматикой Бозе, с анализом денег и богатства,
сделанными Лоу, Вероном де Форбонне или Тюрго.
Возможно, что познания умножают друг друга, идеи
трансформируются и взаимодействуют (но
как?-историки нам этого пока не сказали); во
всяком случае, с определенностью можно сказать
одно: археология, обращаясь к общему
пространству знания, определяет синхронные
системы, а также ряд мутаций, необходимых и
достаточных для того, чтобы очертить порог новой
позитивности.
Таким образом, анализ раскрыл связь,
которая существовала в течение всей
классической эпохи между теорией представления
и теориями языка, природных классов, богатства и
стоимости. Начиная с XIX века именно эта
конфигурация радикально изменяется: исчезает
теория представления как всеобщая основа всех
возможных порядков; язык как спонтанно
сложившаяся таблица и первичная сетка вещей, как
необходимый этап между представлением и формами
бытия в свою очередь также сходит на нет; в суть
вещей проникает глубокая историчность, которая
изолирует и определяет их в присущей им связи,
придает им обусловленные непрерывностью времени
формы порядка; анализ обращения и денег уступает
место исследованию производства; изучение
организма заменяет установление
таксономических признаков; а главное-язык
утрачивает свое привилегированное место и сам в
свою очередь становится историческим
образованием, связанным со всей толщей своего
прошлого. Но по мере того, как вещи замыкаются на
самих себе, не требуя в качестве принципа своей
умопостигае-мости ничего, кроме своего
становления, и покидая пространство
представления, человек в свою очередь впервые
вступает в сферу западного знания. Странным
образом человек, познание которого для
неискушенного взгляда кажется самым древним
исследованием со времен Сократа, есть,
несомненно, не более чем некий разрыв в порядке
вещей, во всяком случае, конфигурация, очерченная
тем современным положением, которое он занял
ныне в сфере знания. Отсюда произошли все химеры
новых типов гуманизма, все упрощения
антропологии , понимаемой как общее,
полупозитивное, полуфилософское размышление о
человеке. Тем не менее утешает и приносит
глубокое успокоение мысль о том, что
человек-всего лишь недавнее изобретение,
образование, которому нет и двух веков, малый
холмик в поле нашего знания, и что он исчезнет,
как только оно примет новую форму.
Мы видим, что такое исследование
несколько перекликается с проектом написания
истории безумия в классическую эпоху;
оно обладает теми же самыми временными рамками,
беря свое начало в конце Возрождения и
обнаруживая при переходе к XIX веку порог
современности, в которой мы все еще пребываем. В
то время как в истории безумия исследовался
способ, каким культура может в массовидной и
всеобщей форме зафиксировать отличие, которое ее
ограничивает, здесь речь идет о способе, с
помощью которого она устанавливает близость
между вещами, картину их сходств и порядок,
согласно которому их нужно рассматривать. В
целом речь идет об истории сходства: выясняется,
при каких условиях классическое мышление
получило возможность осмысливать при
сопоставлении вещей отношения однородности или
эквивалентности, обосновывающие и оправдывающие
слова, классификации, обмены; исходя из какого
исторического a priori удалось определить главное
поле различных тождеств, которое
устанавливается на запутанном, неопределенном,
безликом и как бы безразличном фоне различий.
История безумия была бы историей Иного, того, что
для любой культуры является и внутренним, и
вместе с тем чуждым; следовательно, того, что надо
исключить (чтобы предотвратить опасность
изнутри), но изолируя (чтобы ослабить ее
инаковость). История же упорядочивания вещей
была бы историей Тождественного, того, что
является одновременно и раздробленным, и
родственным в рамках данной культуры,
следовательно, того, что должно быть различено
посредством признаков и собрано в тождества.
И если принять во внимание, что болезнь
является беспорядком, опасным изменением в
человеческом теле, доходящим до самой сути
живого, но также и природным явлением, наделенным
своими закономерностями, своими сходствами и
типами, то видно, какое место могла бы занять
археология медицинского взгляда на вещи '. То, что
предстает археологическому анализу, начиная от
предельного опыта Иного и кончая
конститутивными формами медицинского знания и
от этих форм до порядка вещей и до мышления
Тождественного, - это и есть все классическое
знание или, скорее, тот порог, который нас
отделяет от классического мышления и образует
нашу современность. На этом пороге впервые
возникло то странное формообразование знания,
которое называют человеком и которое открыло
пространство, присущее наукам о человеке.
Пытаясь выявить этот глубокий сдвиг в западной
культуре, мы восстанавливаем ее разрывы, ее
неустойчивость, ее недостатки на нашей почве,
безмолвной и наивно полагаемой неподвижной;
именно эта почва снова колеблется под нашими
шагами.
|