(IX век) - хазарская принцесса, участие которой в так называемой хазарской полемике , предшествовавшей крещению хазар, было решающим. Ее имя истолковывается как название четырех состояний духа у хазар. По ночам на каждом веке она носила по букве, написанной так же, как пишут буквы на веках коней перед состязанием. Буквы эти были буквами запретной хазарской азбуки, письмена которой убивали каждого, кто их прочтет. Буквы писали слепцы, а по утрам, перед умыванием принцессы, служанки и рабыни прислуживали ей зажму-рясь. Так была она защищена от врагов во время сна, когда человек, по повериям хазар, наиболее уязвим. Атех была прекрасна и набожна, и буквы были ей к лицу, а на столе ее всегда стояли разные соли, все семь, и она, прежде чем взять кусок рыбы, обмакивала пальцы каждый раз в другую соль. Так она молилась. Говорят, что, как и солей, было у нее семь лиц. Согласно одному из преданий, каждое утро она брала зеркало и садилась рисовать, и всегда ей позировали новый раб или рабыня. Кроме того, каждое утро она превращала свое лицо в новое, ранее невиданное. Другие считают, что Атех вообще не была красивой, однако она научилась перед зеркалом придавать своему лицу такое выражение и так владеть его чертами, что создавалось впечатление красоты. Эта искусственная красота требовала от нее стольких усилий, что, как только принцесса оставалась одна, красота ее рассыпалась так же, как ее соль. Во всяком случае ромейский (византийский) император назвал в IX веке хазарским лицом известного философа и патриарха Фотия, что могло указывать либо на родство патриарха с хазарами, либо на лицемерие.
По Даубманусу же ошибочны обе версии. Под хазарским лицом понималась способность и особенность всех хазар, в том числе принцессы Атех, каждый день пробуждаться как бы кем-то другим, с лицом совершенно новым и неизвестным, так что даже ближайшие родственники с трудом распознавали друг друга. Путешественники отмечали однако, что лица хазар совершенно одинаковы, что они никогда не меняются и это приводит к разным осложнениям и недоразумениям. Как бы то ни было, на суть дела это не влияет, и выражение хазарское лицо означает лицо, которое трудно запомнить. Этим можно объяснить не только легенду, по которой у принцессы Атех были разные лица для каждого из участников хазарской полемики при дворе кагана , но и сведения о том, что существовали три принцессы Атех - одна для исламского, вторая для христианского, а третья для еврейского миссионера и толкователя снов. Остается однако фактом, что ее присутствие при хазарском дворе не отмечено в христианском источнике того времени, написанном на греческом и переведенном на славянский язык (Житие Константина Солунского - Св. Кирилла ), при этом, правда, из Хазарского словаря известно, что одно время среди греческих и славянских монахов существовало нечто похожее на культ принцессы Атех. Культ этот возник в связи с убеждением, что Атех победила в полемике еврейского теолога и приняла христианство вместе с каганом, о котором опять-таки нельзя сказать, был ли он ей отцом, супругом или братом. Сохранились (в переводе на греческий) две молитвы принцессы Атех, которые не были канонизированы, однако Даубманус приводит их как Отче наш и Богородицу Деву хазарской принцессы. Первая из них звучит так:
На нащем судне, отец мой, обслуга снует как муравьи: сегодня поутру я вымыла его своими волосами, и слуги, ползая по чистым мачтам, тащат в свой муравейник зеленые паруса, словно сладкие листья винограда; кормчий силится выломать корму и взвалить себе на плечи как пищу, которой хватит на всю седмицу; самые слабые тянут соленые веревки, исчезая в утробе плавучего дома. Только тебе, отец мой, не к лицу такой голод. В этом пожирании безумного бега тебе, мое сердце, единственный отец мой, принадлежит сама быстрота. Ты питаешься ветром, разодранным в клочья.
Второй молитвой принцессы Атех предположительно объясняется история ее хазарского лица:
Я выучила наизусть жизнь своей матери, и каждое утро подолгу, словно лицедей, перед зеркалом представляюсь ею. Итак изо дня в день, многие годы. В зеркале я в ее платье, с ее веером в руке, и мои волосы, как у нее, заплетены в шерстяную шапочку. Матерью я предстаю и перед другими, даже в постели возлюбленного. В минуты страсти я исчезаю, и вместо меня - она. Я настолько сливаюсь с нею, что моя страсть исчезает, и остается только ее страсть. Так похитила она у меня все мои ласки. Но я ее не виню, ибо и ее ласки похитила мать. Если спросят, к чему столько притворства, я отвечу: я пытаюсь родиться заново, но только так, чтобы получилось лучше...
О принцессе Атех известно, что она никогда не могла умереть. Все же существует запись, выгравированная на ноже, украшенном мелкими дырочками, где говорится о ее смерти. Это единственное и не вполне достоверное предание приводит Даубманус, однако не как рассказ о том, что принцесса Атех действительно умерла, а как рассуждение о том, могла ли она вообще умереть. Как от вина не седеют волосы, так и от этого рассказа не будет вреда. Называется он
Однажды весной принцесса Атех сказала: - Я привыкла к своим мыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной ширины, и вижу я их повсюду, даже на перекрестках . И что хуже всего - за ними уже и перекрестков не видно.
Чтобы развлечь принцессу, слуги вскоре принесли ей два зеркала. Они почти не отличались от других хазарских зеркал. Оба были сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них было быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое, отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало этот долг, потому что опаздывало ровно на столько, на сколько быстрое уходило вперед. Когда зеркала поставили перед принцессой Атех, она бьша еще в постели, и с ее век не были смыты написанные на них буквы. В зеркале она увидела себя с закрытыми глазами и тотчас умерла. Принцесса исчезла в два мгновения ока - тогда, когда впервые прочла написан ные на своих веках смертоносны буквы, потому что зеркала отрази ли, как она моргнула до и поел своей смерти. Она умерла, убита одновременно буквами из прошло го и будущего.
(1651-1689) - один из тех, кт писал эту книгу. Дипломат, слу живший в Адрианополе и при Пор те в Царьграде, военачальник времен австрийско-турецких войн, энциклопедист и эрудит. Портрет Бранковича был нарисован на стен основанного им храма святой Параскевы в Купинике, родовом имении Бранковичей. Здесь он изображен в окружении своих родственников подающим на кончике сабли своей прабабке, сербской царице святой, преподобной матери Ангелине, храм святой Петки.
Источники'. Данные об Авраме Бранкс виче разбросаны по отчетам и донесениях австрийских осведомителей, особенно их много в тех донесениях, которые составлялись для принца Баденского и генерала Ветсрани один из двух писарей Бранковичг Никон Севаст . Несколько страниц отвел Авраму Бранковичу, своему родственник) и граф Джордже Бранкович (1645-1711 в своей валашской хронике, а также в обширных сербских, главным образом тех которые, к сожалению, к настоящему времени утрачены. Последние дни Бранковича описал его слуга и учитель сабельного боя Аверкие Скила . Наиболее полно хронологию жизни Бранковича можно восстановить по письменной исповеди, которую послал патриарху в Печ из Польш второй писарь Аврама Бранковича -Феоктист Никольский , а также блатодаря одной иконе, изображающей житие и чудеса Ильи Пророка, потому что к каждому ее клейму Бранкович подгонял события собственной жизни и делал записи об этом на задней стороне иконы.
Аврам Бранкович происходит из семьи, которая пришла в придунайские края с юга, после падения сербского царства, когда оно оказалось под турками, - говорится в секретном донесении Никона Севаста венскому двору. Члены этой семьи, подхваченные поднявшейся тогда волной исхода из мест, занятых турками, переселились в XVI веке в Липову и в Енопольский округ. С тех пор о трансильванских Бранковичах говорят, что они лгут на румынском, молчат на греческом, считают на еврейском, в церкви поют на русском, самые умные мысли произносят на турецком, и только тогда, когда хотят убить, вспоминают свой родной, сербский язык. Родом они из западной Герцеговины, из окрестностей Требинья, из села Кореничи, недалеко от Ластвы в Горни-Полици, отсюда и другое их имя - Кореничи. После переселения Бранковичи заняли видное место в Трансильвании, и их вино уже двести лет славится как самое лучшее в Валахии, существует даже поговорка: каплей его можно напиться допьяна. Род Бранко-вичей показал себя не только в военном искусстве, отличившись в стычках на рубеже двух веков и двух государств - венгерского и турецкого. На новом месте, на реке Муреш, в Енополе, Липове и Панкове Бранковичи дали целую обширную ветвь священнослужителей. Моисей Бранкович, он же епископ Матей, был енопольским митрополитом, и орех, который он бросал в Дунай, всегда быстрее других попадал в Черное море. Сын его, дядя графа Георгия Бранковича - Соломон, носивший в сане ено-польского епископа имя Сава I, управлял енопольской и липовской епархиями не слезая с коня и пил только в седле до той самой поры, пока Липову не взяли в 1607 году турки. Бранковичи утверждают, что их род восходит корнями к сербским князьям Бранковичам, а откуда пришло к ним богатство, сказать трудно. Говорят, что в карман Бран-ковичей наяву попадает столько, сколько не снилось всем ростовщикам от Кавалы до Земуна. Их перстни холодны как тело гадюки, их земли птица не облетит за один перелет, а народ слагает о них песни такие же, как о царях и героях. Бранковичи покровительствуют монастырям в Валахии и в Греции, на Афоне, они строят укрепления и церкви, например в стольном Белграде, в Купинике или в местечке под названием Теус. Князь Зигмунд Ра-коци одарил родственников Бранковича по женской линии селами и степями, пожаловал им дворянство, по этой же линии они в родстве с Секелями из Эрделя, откуда в виде приданого тоже немало влилось в их состояние. Нужно заметить, что в семействе Бранковичей наследство получают по цвету бороды. Все, у кого борода рыжая, - а она переходит по женской линии, потому что Бранковичи берут в жены только рыжеволосых, - уступают в праве наследования чернобородым, чьи бороды - свидетельство того, что их кровь перелилась по линии мужской. Владения Бранковичей в настоящее время оцениваются примерно в двадцать семь тысяч форинтов, а годовой от них доход составляет более полутора тысяч. И даже если родословные Бранковичей могут показаться сомнительными, не вызывает сомнений их богатство - оно надежно и прочно как земля, по которой они мчатся верхом, и много золотых более двухсот лет не вынималось из их сундуков.
В Царьград Аврам Бранкович пришел хромым, с раздвоенным каблуком, и там рассказывают о том, как он был искалечен. Когда Аврам был мальчиком семи лет, турки ворвались во владения его отца и налетели на небольшую группу слуг, сопровождавших ребенка во время прогулки. Завидев турок, слуги разбежались, с Аврамом остался только один старик, который посохом весьма искусно отражал все выпады всадников, пока их командир не выпустил в него изо рта стрелу, спрятанную в зажатой в зубах камышовой трубке. Старик упал как подкошенный, и Аврам, размахнувшись хлыстом, который держал в руке, изо всех сил стегнул турка по сапогам. Мальчик вложил в этот удар все свое отчаяние и ненависть, но турок только рассмеялся и, приказав поджечь село, ускакал. Годы ползли, как черепахи, Аврам Бранкович вырос, случай этот забылся, потому что были новые стычки, и Бранкович теперь сам вел своих воинов, неся в руке знамя и во рту камышинку с отравленной стрелой. Однажды на дороге они натолкнулись на вражеского лазутчика, который шел вместе со своим сыном, еще мальчиком. Выглядели они вполне безобидно, у каждого только по посоху в руке. Один из людей Бранковича узнал старика и подъехал к нему вплотную, чтобы его схватить. Старик отбивался посохом и не давался. Все заподозрили, что в посохе у него спрятано секретное письмо, свернутое в трубку. Бранкович выпустил отравленную стрелу и убил старика. Тотчас мальчик, шедший со стариком, ударил Бранковича своим посохом. Ребенку не исполнилось, пожалуй, и семи лет, и вся детская сила, вся любовь к отцу и ненависть к его убийце не могли бы нанести вреда Бранковичу, но Бранкович рассмеялся и упал как подкошенный.
После этого удара он стал хромать на одну ногу и, оставив военную службу, устроился дипломатом в Адрианополе, Варшаве и Вене, воспользовавшись связями своего родственника, графа Джордже Бранковича. Здесь, в Царьграде, Бранкович работает на английского посланника и живет в просторном каменном доме между башнями Ио-роз Калеши и Караташ на Босфоре.
- хазарский правитель. Столицей хазарского государства был Итиль, а летняя резиденция кагана находилась на Каспийском море и называлась Самандар. По мнению историков, прием греческих миссионеров при хазарском дворе был результатом политического решения. Еще в 740 году один из хазарских каганов просил Царьград прислать ему миссионера, сведущего в христианском вероучении. В IX веке возникла необходимость укрепить греко-хазарский союз перед лицом общей опасности: в это время русские уже водрузили свой щит над царьградскими вратами и отвоевали у хазар Киев. Существовала и еще одна опасность. У правившего в то время кагана не было престолонаследника. Однажды к нему явились греческие купцы, он принял их и угостил. Все они были низкорослые, чернявые и заросшие волосами настолько, что даже на груди у них виднелся пробор. Каган, сидевший с ними за обедом, казался великаном. Приближалась непогода, и птицы ударялись в окна, как мухи в зеркало. Проводив и одарив путешественников, каган вернулся туда, где они обедали, и случайно бросил взгляд на оставшиеся на столе объедки. Объедки после греков были огромными, как у великанов, а объедки после кагана крошечными, как у ребенка. Он тут же призвал к себе придворных, чтобы они ему повторили, что говорили чужеземцы, но никто ничего не помнил. В основном греки молчали, таково было общее мнение. Тут к кагану обратился один еврей из придворной свиты и сказал, что может помочь.
- Посмотрим, каким образом, - ответил каган и лизнул немного святой соли. Еврей привел к нему раба и приказал тому обнажить руку. Рука была точной копией правой руки кагана.
- Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше. Ты на верном пути.
И вот были разосланы гонцы по всему хазарскому царству, и через три месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которого были совершенно такими же, как ступни кагана. Потом нашли два колена, одно ухо и плечо - все точно как у кагана. Мало-помалу при дворе собралось много юношей, среди них были и солдаты, и рабы, и веревочники, евреи, греки, хазары, арабы, которые - если от каждого взять определенную часть тела - могли бы составить молодого кагана, как две капли воды похожего на того, который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ее никак не могли найти. И вот наступил день, когда каган вызвал к себе еврея и потребовал голову - его или кагана. Еврей нисколько не испугался, и каган, удивленный, спросил почему.
- Причина в том, что я испугался еще год назад, а не сегодня. Год назад я нашел и голову. Уже несколько месяцев я храню ее здесь, при дворе, но не решаюсь показать.
Каган велел показать голову, и еврей привел к нему девушку. Она была молода и красива, а ее голова была настолько похожа па голову кагана, что могла бы служить ее отражением. Если бы кто-то увидел ее в зеркале, то решил бы, что видит кагана, только более молодого. Тогда каган приказал привести всех собранных и велел еврею сделать из них еще одного кагана. Пока расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которых были использованы для создания второго кагана, еврей написал на лбу нового существа какие-то слова, и с постели кагана поднялся молодой наследник. Теперь его нужно было испытать, и еврей послал его в покои возлюбленной кагана, принцессы Атех . Наутро принцесса велела передать настоящему кагану такие слова:
- Тот, кто был прислан вчера вечером ко
мне на ложе, обрезан, а ты нет. Значит, либо он не
каган, а кто-то другой, либо каган перешел к
евреям, совершил обрезание и стал кем-то другим.
Итак, реши, что же случилось.
Каган тогда спросил еврея, что может
значить это различие. Тот отвечал:
- Да ведь различия не будет, как только ты
сам совершишь обрезание.
Каган не знал, на что решиться, и снова
спросил совета у принцессы Атех. Она
отвела его в подвалы своего дворца и показала
двойника. По ее приказу он был закован в цепи и
брошен за решетку. Но цепи он сумел разорвать и
сотрясал решетку с невероятной силой. За одну
ночь он так вырос, что настоящий, необрезанный
каган казался рядом с ним ребенком.
- Хочешь, я выпущу его? - спросила
принцесса. Тут каган до того перепугался, что
приказал убить обрезанного кагана. Принцесса
Атех плюнула великану в лоб, и он упал мертвым.
Тогда каган обратился душой к грекам,
заключил с ними новый союз и назвал их веру своей.
(Константин Солунский, он же Константин Философ, 826 или 827-869) - православный святой, греческий участник хазарской полемики , один из родоначальников славянской письменности. Седьмой ребенок в семье друнгария Леона, представлявшего в Солуне интересы византийского двора по военной и исполнительной части, Константин сменил целый ряд чиновничьих и дипломатических должностей, а вырос он среди голых церквей, без икон, в те годы, когда в Царьграде к власти пришли иконоборцы. Среди иконоборцев были многие выходцы из Солуна, и Константин обучался разным наукам у людей, получивших известность как ярые икононенавистники. Иконоборцем, причем родственником царьградского патриарха-иконоборца Иоанна Грамматика (837- 843), Лев Математик, преподававший Константину Гомера, геометрию, арифметику, астрономию и музыку; кроме того, он поддерживал связи с сарацинами и их халифом Маму ном. Вторым наставником Константина был известный философ, а позже патриарх, Фотий, которого прозвали христианским Аристотелем; у него Константин учился грамматике, риторике, диалектике и философии. Благодаря просветительской деятельности Фотия и Льва Математика Византия почувствовала себя полноправной наследницей эллинистического мира. Фотий среди прочего занимался тайными, запретными науками - астрологией и магией; император говорил, что у него хазарское лицо, а при дворе кружила молва о том, что Фотий еще в молодости продал душу какому-то магу из иудеев. Константин любил языки, говорил, что они вечны как ветер, и менял их так же, как жен разной веры хазарский каган . Не считая родного греческого, он изучал также славянский, еврейский, хазарский, арабский, самаритянский, а также те языки, письменность которых известна под наименованием готской, или ╚русской╩. Константин вырос в ненасытной жажде странствий, в которых и прошла вся его жизнь. Он не расставался со своим плащом и говорил: Где мой плащ, там мой дом, а его годы и десятилетия прошли главным образом среди диких племен, где после рукопожатия не мешает пересчитать свои пальцы. Только болезни были в его жизни редкими островками покоя. Стоило ему заболеть, и он забывал все языки, кроме родного. Правда, каждый его очередной недуг имел но крайней мере две причины. Когда в 843 году, после смерти императора Феофила, солунскую партию свергли и провозгласили о восстановлении культа икон, Константин был вынужден скрыться у монахов в Олимпе - монастыре в Малой Азии. При этом он думал так: И Бог отошел, чтобы дать место толпе. Наш глаз - как мишень, и это не он, а в него целится все, что нас окружает. Потом ему пришлось вернуться в столицу и публично выступить против своих прежних учителей и земляков, в защиту икон. Напрасно думают, что мысли только в голове, - решил он тогда. - И головы, и мы сами переполнены мыслями. Мы и наши мысли - как море и морские течения: мысли - море, а тело - всего лишь течение в нем, и, прорываясь сквозь мысли, оно завоевывает себе место в мире; душа же - русло того и другого...
В это время он расстался с еще одним своим бывшим учителем, старшим братом Мефодием , который никогда не выступал против бывших единомышленников. Кирилл видел, как оставляет позади того, кто некогда был ему духовным отцом, и сам становится брату старейшиной.
На службе у царьградского двора он был
сначала архонтом одной славянской провинции,
потом преподавал в столичной придворной школе;
приняв рукоположение, был назначен патриаршим
библиотекарем при церкви Святой Софии в
Царьграде, затем - преподавателем философии в
царьградском университете, где настолько
прославился своей ученостью, что получил
почетное звание философ, которое и носил до самой
смерти. Но втайне он избрал иной путь, в той
уверенности, которую дает море тем, кто его знает:
глупые рыбы, если употреблять их в пищу,
безвредней и мягче умных; так что только глупцы
поедают и глупых и мудрых, а мудрые разборчивы и
предпочитают глупых.
Он, который первую половину своей жизни
отвращался икон, вторую половину нес их перед
собоюкак щит. Однако оказалось, что если к иконе
Богородицы он смог привыкнуть, то к самой
Богородице - нет, и потому когда много лет спустя
он в хазарской полемике сравнил ее с прислугой в
свите кагана, то это сравнение было с человеком, а
не с нею самой.
Так перевалил за середину его век и
закончилась первая половина его жизни.
Тогда он взял три золотые монеты,
положил их в свой кошелек и решил: первую дам
тому, кто затрубит в рог, вторую - певчим в церкви,
а третью - хору небесных ангелов. С этой мыслью
Константин пустился в свое бесконечное
странствие. Ему никогда не случалось смешать
крошки от обеда и ужина; он постоянно был в пути. В
851 году его отправили с дипломатической миссией к
арабскому халифу в Самару, что близ Багдада, и
когда он вернулся, то в зеркале увидел у себя на
лбу первую морщину, которую назвал сарацинской.
Шел к концу 859 год, и Константин теперь был
сверстником Александра Великого, умершего в
возрасте тридцати трех лет.
Под землей у меня гораздо больше ровесников, чем на земле, - подумал он тогда, - ровесников из всех времен: оттуда, где Рамзес Третий, или Минос с его лабиринтом, или первая осада Царьграда. Так и я некогда стану подземным сверстником многих живых. И только здесь, на земле, старея, я незаметно меняю сверстников под землей, предавая мертвых, которые моложе меня...
А потом новое бедствие обрушилось на город, имя которого он носил. И пока славяне в 860 году осаждали Царьград, Константин в том же Олимпе в Малой Азии, в тишине монашеской кельи мастерил для них ловушку, вычерчивая первые письмена славянской азбуки. Вначале он попробовал округлые буквы, но язык славян был настолько дикий, что чернила его не удерживали. Тогда он попытался составить азбуку из букв решетчатых, чтобы в них поймать этот непокорный язык, как птицу в клетку. Лишь много позже, после того как славянский язык все же удалось приручить и обучить греческим (потому что и языки учатся у других языков), его можно было ухватить и с помощью первоначальных, глаголических знаков...
Даубманус приводит такой рассказ о возникновении славянской азбуки. Язык варваров никак не хотел поддаваться укрощению. Как-то, быстрой трехнедельной осенью, братья сидели в келье и тщетно пытались соорудить письмена, которые позже получат название кириллицы. Работа не клеилась. Из кельи была прекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в час ходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата на четыре глиняных кувшина, которые стояли на окне кельи, но не внутри, а снаружи, по ту сторону решетки.
- Если бы дверь была на запоре, как бы ты добрался до этих кувшинов? - спросил он. Высунув руку в окно, Константин разбил один кувшин, черепок за черепком перенес сквозь решетку в келью и собрал по кусочкам, склеив его собственной слюной и глиной с пола у себя под ногами.
То же самое они сделали и со славянским языком - разбили его на куски, перенесли их через решетку кириллицы в свои уста и склеили осколки собственной слюной и греческой глиной у себя под ногами...
В тот же год к византийскому императору Михаилу III прибыло посольство от хазарского кагана, просившего направить к нему из Царьград а человека, который был бы способен преподать основы христианского вероучения. Император обратился за советом к Фотию, которого звал хазарским лицом. Этот шаг был весьма двусмысленным и напоминал ловушку, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно и порекомендовал своего подопечного и ученика Константина Философа, который, взяв с собою Мефо-дия, отправился в Хазарию со своей второй дипломатической миссией, названной хазарской. По пути они остановились в Херсонесе, в Крыму, где Константин, готовясь к предстоявшей миссии, изучил хазарский и иврит. Он думал: Каждый из нас - крест своей жертвы, а гвозди пробивают и крест. Прибыв ко двору кагана, он встретил там миссионеров от иудеев и мусульман. Поскольку они также были призваны каганом, Константин начал с ними диспут, излагая то, что впоследствии стало известно как ╚Хазарские проповеди╩, которые Мефодий перевел на славянский язык. Опровергнув все доводы раввина и дервиша, отстаивавших иудаизм и ислам, Константин Философ убедил хазарского кагана принять христианство, предостерег против поклонения ломаному кресту - свастике - и заметил на своем лице вторую, хазарскую морщину.
Близился 864 год, Константин был теперь
сверстником Филона Александрийского, философа,
умершего в тридцать семь лет. Завершив работу по
составлению славянской азбуки, они с Мефодием
отправились в Моравию, к славянам, которых
Константин знал еще по своему родному городу.
Он переводил с греческого па славянский
церковные книги, а вокруг него собиралась толпа.
Они носили глаза на том месте, где когда-то росли
рога, и это еще было заметно, подпоясывались
змеями, спали головой на юг, а выпавшие зубы
забрасывали на другую сторону дома, через крышу.
Константин видел, как они, шепча молитвы,
отправляли в рот то, что из себя же выковыривали.
Ноги они мьыи не разуваясь, перед обедом плевали
в тарелку, а в Отче наш через каждое слово
вставляли свои варварские имена, мужские и
женские, так что молитва разрасталась как
сорняки в саду и тесто на дрожжах, сама в них
исчезая, и каждые три дня ее нужно было
пропалывать, потому что иначе ее вовсе не было
видно и слышно. Их как зверей тянуло на запах
падали, мысли их были быстры, и пели они
прекрасно, так что он плакал, слушая их и глядя на
свою третью, славянскую морщину, которая
дождевой каплей наискось сползала по его лбу... Из
Моравии он в 867 году прибыл к паннонскому князю
Коцелю, а от него отправился в Венецию, где принял
участие в спорах с трехъязычниками,
утверждавшими, что лишь греческий, еврейский и
латинский языки достойны использования в
богослужении. Венецианцы спросили его: - Вся ли на
Иуде кровь Христова? - А Константин чувствовал,
как на щеке у него появляется четвертая,
венецианская морщина, как она вместе с прежними -
сарацинской, хазарской и славянской - пересекает
его лицо и перекрещивается с ними как четыре
сети, наброшенные на одну рыбу. Он дал трубачу
золотой из своего кошелька и попросил показать
свое искусство, а сам спросил трехъязычников,
отзовется ли войско на трубный зов, если его не
понимает? Шел 869 год, и Константин думал о Боэции
из Равенны, который умер на сорок третьем году
жизни и сейчас был ему ровесником. По приглашению
папы Константин прибыл в Рим, где ему удалось
отстоять каноничность своих взглядов и службы на
славянском.
|
Евгений Патаракин Последние изменения - 04.02.2001 |